Из колодца

Я про эту книжку услышала от Никиты.

Мне кажется, что людям, как-то связанным с театром, или любящим театр, её прочесть стоит. Она идёт вслед за театральным романом, написана очень живо, и гротеск там уместен и не злобен.

Мне – не в коня корм. Я разлюбила давным-давно театр, и в редчайших случаях когда меня трогает театральное действо, оно либо меня втягивает в жизнь чужих людей, в чужие окна, либо имеет отношение к бурлеску. И я не люблю, когда живопись, или театр служат всего лишь иллюстрацией идей.

А книжка Соломонова, в общем-то, о театре идей. Но при этом мелькает Москва, мелькают живые люди, вызывая сочувствие, или негодование.

Одна же идея в этой книжке мне показалась чрезвычайно изящной, и несомненно мне импонирует – родство церкви и театра, даже сделалось удивительно, почему мне это никогда не приходило в голову.

– Мы когда в Руане играли – сказал Брюно, хиропрактик, к которому сто лет как я хожу для поддержания тонуса и для общей радости – когда мы в Руане играли в последний раз, мне прямо дыханье вдруг перехватило, когда понял – всё, последний спектакль, – и я в конце, вот где я весь перебинтованный выхожу – я лишний текст произнёс, кривлялся ещё дольше, и полицейский, помните, он огромный как шкаф, так он глаза закатывал, еле от смеха удерживался.

100 часов репетиций – и всё.

Брюно, кроме того что он хиропрактик, играет в любительском театре. Он всерьёз католик, я собственно таких больше и не знаю, и театр их весь доход с билетов отдаёт католическим благотворительным организациям. Когда билет покупаешь, можно выбрать, куда именно пойдут деньги. Я отдала на детский оркестр в Перу. Перед спектаклями представители организаций, получающих деньги, рассказывают, чем именно они занимаются. А театр называется «Курятник». Пару лет назад мы к ним уже ходили на Катаевскую пьесу.

Cейчас они поставили американскую – под названием «Сплетни». Автор Нил Саймон, я про него никогда не слышала. Прочитав аннотацию, я сильно засомневалась в том, что мы получим хоть какое-то удовольствие от обязательного похода в театра (Брюно явно очень хотелось!), а оказалось не просто хорошо – оказалось здорово, радостно. И даже Машке не помешало, что не весь французский текст она ухватывала.

Это бурлеск, и наверно, можно было бы даже сказать, что сатира, если б не было там в конечном счёте симпатии ко всем совершенно героям – этим преуспевшим нью-йоркским адвокатам, докторам, политикам, да психоаналитикам, над которыми только и смеяться, и видеть в их глазах не соринки, а, конечно же, брёвна. Автор и смеётся, и зритель смеётся до упаду, – но в конце, радостно хлопая, осознаёт, что на самом деле, эти вот герои – преуспевшие хвастуны – они ему симпатичны, и вообще мир заслуживает доброго отношения, не непрерывного порицания, а приязни.

Завязка сюжета проста и завлекательна. На десятилетие свадьбы собираются гости, – и обнаруживают, что хозяйки нету дома, а хозяин с простреленной мочкой уха лежит в отключке, как после снотворного.

Брюно играл чуть ли не главную роль. Во всяком случае, в самом конце ему выпала совершенно неотразимая сцена, когда выдавая себя за хозяина дома – в халате и с забинтованной башкой, он несёт полный бред, рассказывая полицейскому, что именно в доме случилось...

А в самой последней сцене, когда из стенного шкафа раздаётся придушенный голос пропавшей жены: «выпустите же меня, я тут целый вечер сижу» – кульминация – вдруг становится ясно, что да-да, ровно так и было, как наш Брюно только что выдумал – и голая жена сидит в шкафу, а хозяин дома, попытавшийся выстрелить в грабителей, попал себе в мочку уха, – ну, что тут удивительного.

Я давно почти разлюбила театр. В «Скучной истории», – старый профессор сетует на то, что его пытаются в театре убедить, что Чацкий, который целый вечер разговаривает с идиотами, умный человек. А я вот нежно люблю Фамусова в халате. Удивительным образом, когда в восьмом классе мы изучали «Горе от ума», мне и в голову ничего нехорошего не приходило по поводу докторши, которая «по расчёту по моему должна родить». Кабы не Васька, и не пришло бы, – он обратил моё внимание на то, что было принято становиться крёстными у своих незаконных детей.

Мы вместе с другими улыбающимися людьми вышли на мокрую тёмную улицу, поздравили Брюно...

Столько работы – и всё... Впрочем, они уже начинают новую пьесу, так что жизнь продолжается.

А через несколько дней мы посмотрели с Луи де Фюнесом «рэбе Якова», и странным образом старый фильм связался у меня со спектаклем.

Про фильм я, собственно говоря, узнала из новостей, которые мой планшет мне регулярно сообщает. Только что фильму исполнилось 50 лет. И по этому поводу в Марэ, в еврейском квартале, собрался народ – ряженые в хасидов люди пели и танцевали, изображая сцены из «рэбе Якова».

Тоже бурлеск, тоже невероятная околесица. И – тоже расположенность к людям, невзирая на их идиотство, предрассудки и плохое поведение.

***
Каждый раз, когда мне хочется поругать наше время, я хватаю себя за нос и проговариваю разное хорошее, что появилось сейчас... Но чего уж, ностальгирую – по отсутствию морализаторства, по праву смеяться, не боясь оскорбить чувства верующих, женщин, евреев, негров... (подставить нужное)... И огорчаюсь тому, что сегодняшний мир всё время судит, расставляет оценки даже не по поведению, а по правильномыслию... Впрочем, это уже не о том. О супе с котом. На краю кастрюли кот сидит, хвостом помешивает.

Посмотрели мы с Бегемотом «Цену» по пьесе Артура Миллера – последний снятый в Союзе фильм Калика.

Хороший фильм. Наверно, не совсем самостоятельный – он очень стилистически похож на американское хорошее кино – на Элиа Казана, например.

Сначала я слегка остолбенела – ну да, «Цена», – пьеса, действие происходит в четырёх стенах, но тем не менее в фильме за окном настоящий Нью-Йорк, а иногда и уличные городские кадры мелькают.
Каким образом мог советский режиссёр снять Нью-Йорк в 69-ом году? И речь героев страшно удивляла – казалось, ну, быть не может, что фильм снят по-русски – вся стилистика речи американская. Потом сообразила – Нью-Йорк – наверняка кадры кинохроники, которую Калик вставил в фильм, а организация пространства, жесты, интонации – да, ведь это из «Трамвая Желание».

Показали «Цену» впервые в 89-ом. Википедия утверждает, что фильм положили на полку, потому что Калик уехал в Израиль, но я убеждена, что такого кино советскому человеку всяко бы не показали.

Там всего-то 4 роли: полицейский Виктор, его жена Эстер, его брат Уолтер и старый еврей по фамилии Соломон – оценщик мебели.

В СССР того времени слово «еврей» было, пожалуй, табу, его не произносили вслух, его не было в книгах, разве что у Бабеля. Вроде как что-то непристойное в этом слове было.

А оценщик Соломон – старик-еврей, когда-то приехавший в Америку из России, – с интонациями и повадками того типа, который сейчас почти повывелся. Я даже подумала, не из театра ли Михоэлса Калик взял старого актёра – кого-нибудь выжившего... Но нет – оказывается, Свердлин вполне известный советский актёр, и к Михоэлсу никакого отношения не имеет. В 69-ом году он умер, и «Цена» снята в 69-ом.

Ещё одна причина, по которой в СССР фильма бы не показали, – Миллер в том же самом 69-ом выпустил эссе о Советском Союзе – после того, как он его объехал в 67-ом. После этого эссе пьесы Миллера запретили в СССР. А уж когда в качестве председателя Пен-клуба Миллер начал подписывать письма в защиту диссидентов, он стал одним из важным врагов.
А в 68-ом «Цену» поставил Товстоногов (как только перевести Константин Симонов со своим сыном успели?).

Когда-то для меня театр был невероятно важен, это теперь я его совсем разлюбила, а в школе – из самого главного было. Мама, благодаря тому, что работала бухгалтером в Мариинке, раздобывала билеты. А в Москве, куда я вечно на каникулы ездила, мы билетики стреляли...

Главным театром был Товстоноговский БДТ, а главными спектаклями «Цена», «Генрих IV», «Традиционный сбор»...

Сколько ж мне было лет, когда я «Цену» видела, – 14, 15?

Гугл в помощь – и вот что я нашла в мемуарах Юрского:

«В 68-м первой постановкой БДТ после вхождения танков в Прагу была "Цена" Артура Миллера в переводе с английского Константина Симонова и его сына Алексея Симонова. Поставила спектакль Роза Сирота, Царствие ей Небесное. Играли мы вчетвером: Валентина Ковель (Ц.Н.!), Вадим Медведев (Ц.Н.!), Владислав Стржельчик (Ц.Н.!) и я. Спектакль был показан 1 октября и сразу запрещен. Миллер (председатель ПЕН-клуба) высказался по поводу вторжения наших войск в Чехословакию, и его имя сразу попало в черный список. Раз в две недели мы играли тайно - под видом просмотра, не продавая билетов. Зал был переполнен каждый раз. Товстоногов пытался воздействовать на вершителей судеб, но власти были непреклонны. Им говорили: это, поверьте, о простом американце, который сохранил честь среди торгашеского общества. А они отвечали: а это, видите ли, не имеет значения, фамилия врага Советского Союза - господина А. Миллера - на афише не появится.
Но тут включилась тяжелая артиллерия - влиятельный, дипломатичный, могущественный Константин Симонов. Весы начали колебаться. А мы всё играли тайно, раз в две недели, чтоб спектакль не умер. А публика все ходила. И слухи о спектакле волнами расходились по всему городу и далее - в столицу. Это, кстати, типичный пример того, как во времена социализма запрет заменял все виды рекламы. Это было посильнее нынешних зазывных телероликов и ярких журнальных обложек. Народ доверял властям, доверял полностью их вкусу. Народ знал: плохое, всякую муру не запретят. Если они запретили - значит, дело стоящее, значит, хорошее. Они не ошибаются.
Поэтому когда наконец появилась афиша и на 10 декабря была назначена премьера... О-о! В нашем огромном зале кого только не было!....»

Я с детства не пересматривала «Цены» и никогда не читала её глазами... Но помнила. Только, оказывается, не всё. Даже отчасти на себя примеряла – в минуты, когда гложут разные вины, – свой отъезд примеряла к уходу Уолтера от родителей...

Но я напрочь забыла про неоднозначность – про то, что жертва Виктора формально оказывается, вроде бы, бессмысленной, и отец, с которым он остаётся и из-за этого не получает образования, его обманул – хоть и разорился он в великую депрессию, но не до нуля, какие-то деньги у него были...

Я помнила только, что один из братьев остался с родителями (даже не помнила, что мама умерла), а другой построил собственную жизнь...

Мне кажется, что в постановке БДТ неоднозначность была проглочена, и соответственно спектакль всё же получился чёрно-белым, а фильм – нет.

Вообще наверно, Товстоногов и его театр часто бывали довольно резко чёрно-белыми, почти назидательными... С Васькой бы сейчас об этом поговорить...

Утащила у Гринбат

Второе после "Выхожу один я на дорогу" любимое у Лермонтова...

Я очень редко люблю актёрское чтение - а тут, по-моему, точней некуда...

Сходили мы сегодня на Лицедеев.

На тех, что в Питере остались. На тех, которые без Полунина.

Не понравилось мне совсем. Даже как-то неловко было.

Прекрасные пластичные актёры, двигаются великолепно. И показывают какую-то чушь, клоунаду без смысла, но с битьём друг друга по голове. Сцены из семейной жизни - с папой-алкоголиком, мамой, всегда беременной, и кучей детей. Папа вечно уходит, мама вечно грозит, что вот-вот родит, а дети дерутся. И всё это без ладу, без складу и без смысла. А потом такой же идиотский хэппи енд - папа возвращается, мама рожает, все друг друга любят.

Эмоционально не задевает совсем, да и скучно.

Так обидно... Первый их спектакль - лёгкий печальный радостный - с воздушными шарами... Они его в Париж привозили году в 87.

Ну, а полунинское сНежное шоу под blue Canary - вообще, наверно, из лучшего в театре виденного...

...

Французские зрители - благодарные, им пальчик покажи, будут смеяться и хлопать. А я очень огорчилась.