Из колодца

В 70-ые годы прошлого века в советской жизни было известно, что муж – глава семьи, он думает о важных вопросах, – например о том, кто будет президентом США! А подчинённая жена занимается всякой хреновиной – ну, типа решает, покупать ли кооперативную квартиру, и где достать денег до получки.

Слушая утром последние известия, без всякой с ними связи, я подумала – есть в этом глубинная правда. В мире, в котором тётеньки получили права и возможности, они ринулись в организацию – в политику, в управление. Их в этих областях деятельности чрезвычайно много, с каждым годом всё больше, и никого не удивит, если ещё через сколько-то лет, половина стран будет управляться тётеньками на самых высших постах.

В куче мне знакомых семейств организацией – хоть каникул, хоть повседневности – ведают тётеньки, и дяденьки с удовольствием эту роль им уступают. А ведь собственно, политики – это такие домоуправы в большом масштабе.
В медицине и в биологии тётенек очень много и становится всё больше, а вот в точных науках процент тётенек, кажется, не особенно увеличивается.

Мы тут недавно вчетвером с Колькой, Юлькой и Бегемотом за ужином занимались маразмом – составляли в голове список существенных русских поэтов двадцатого века, а потом и на планшет я записывать имена стала. Собственно, стали мы этот список составлять в споре о Высоцком, которого Бегемот считает крупным поэтом, а остальные трое относятся сильно прохладней – так что мы называли поэтов, которых заведомо считали крупней Высоцкого. И я обратила внимание, что кроме двух великих, ни у кого из нас тётенек в списке не оказалось.

Малое присутствие тётенек для меня оказалось крайне удивительным открытием – две великих, и никого не нашла для себя во втором ряду. И в прозе самой крупной – тоже почти не нахожу.

А вот директоров компаний, заместителей директоров, руководителей партий – три вагона и две маленькие тележки.
Получается, что организаторские способности, или интересы, по среднему у тётенек очень выраженные, а в точных науках и в литературе лидируют всё ж в среднем дяденьки.

А возвращаясь к началу, – я-то ведь согласна с той тётенькой, которая говорила, что муж занят важным, а она хренью...

Мне кажется, что разрешение гомосексуальных браков – это первый шаг к отвоёвыванью свободы в решениях, связанных с имуществом, с детьми, с собственной смертью...

Как ни странно, раньше отчасти эта свобода у человека была – он мог завещать имущество, кому хочет, и детей оставить, умирая, кому считает нужным...

Почему собственно говоря два человека, которые обобществляют имущество, чтоб общество уважало их желание, должны объявлять, что находятся друг с другом в сексуальных отношениях?

У бабушки нашей были в Москве подруги – Таня и Тамара. Жили вместе. Вместе занимались внуком одной из них. Были они лесбиянки, не были? А какая разница?

В современном обществе, чтоб уважали твои права на общее имущество, или на общих детей, надо заявить себя сексуальной парой. А вот скажем братья–сёстры и этого выхода не имеют – так что и вывезти брата–сестру в другую страну невозможно, и имущество обобществить, и детей воспитывать.

Или другая жизненная ситуация – умирает человек, и есть друг–подруга–семья друга–подруги, которые хотят взять ребёнка. И как же это бесконечно сложно, если вообще возможно...

...

В своей заботе о том, как бы кто не обидел слабого по разумению общества человека, современная система приводит к тому, что люди имеют гораздо меньше возможностей распорядиться своей жизнью и имуществом по собственному разумению, общество опекает их, как трёхлетних детей.

Старый Форсайт решает, что хочет завещать часть своих денег Ирен, и оставляет их ей, никого не спрашивая. Сейчас такое невозможно.

Я знала человека, для которого очень был важен дом, который он в молодости купил на краю деревни в Тичино – в этот дом он ездил всю жизнь, когда только по работе получалось, на выходные приезжал из Базеля, обустроил его по собственному вкусу, – и дом был для него одушевлён, нёс на себе отпечаток его личности. Похоронили его там на деревенском кладбище...

А теперь – может, он уже разрушился тот дом, опечатанный в ожидании суда... Мой знакомый завещал его сыну от первого брака, но вторая жена, с которой он к тому времени не жил больше десяти лет, с этим не согласилась...

А к его подруге, с которой он прожил последние годы, пришёл судебный исполнитель – их общее имущество описывать...

...

Мне кажется, не за горами законы, который позволят людям создавать союзы, никак не связанные с их сексуальными отношениями, и одновременно законы, которые обеспечат людям гораздо большую свободу в принятии решений.

У меня, собственно, один вопрос: а зачем на него все дают ссылки?

Да, стыдно и неприятно читать. Высокомерное, несправедливое, мелочное неумное интервью.

Но в конце концов, не впервые. По-моему, ещё неприятней читать похвалы Бродского заведомо ничего не значащим стихам: с барского плеча, не жалко...

Кстати, я попыталась вспомнить, был ли хоть какой-нибудь существенный поэт, которого Бродский «открыл», – и нашла – Юрий Кублановский. Его первый сборник, отобранный Бродским, по-моему, очень хорош. На мой взгляд, лучший сборник Кублановского.

Что прибавляет к пониманию Бродского чтение этого интервью? Осознание, что гениальный поэт может быть неумным и мелким в высказываньях? И так все знают, и зачем лишний раз повторять?

Папа любил цитировать Лидию Корнеевну Чуковскую, с которой он несколько раз в Москве общался. Он сказал что-то очень неприязненное о Евтушенко, а Лидия Корнеевна ему в ответ: «поэта надо судить по лучшему».

И это, по-моему, такая безусловность – судить по лучшему – и к гениальным это тоже относится...

Естественно, специалистам интересно всё, да и читатели иногда любят вовсе не лучшее – но это всё ж, когда речь идёт о стихах, о прозе, о книгах, о картинах, – а подобные интервью не относятся к литературному наследию. Мне кажется, такого рода интервью посмертно публиковать и распространять – ну, неделикатно что ли...

Начала я читать с предисловия, написаного Мириам Анисимофф, писательницей, журналисткой, а в молодости ещё и актрисой, и певицей. Поглядев в Википедию, я узнала, что Мириам Аниссимов родилась в швейцарском лагере для перемещённых лиц в 43-ем. Её родители, до войны жившие в Лионе, по происхождению польские евреи, во время войны сумели укрыться в Швейцарии.

Предисловие само по себе меня уже очень заинтересовало. Фактически это очень эмоционально написанная биография Ирен Немировкски (буду уж её по-французски называть).

Отец Ирен – богатый киевский банкир. Мать с самого начала терпеть не могла дочку, совсем ею не занималась, воспринимала её, как помеху в светской жизни. После революции семейство бежало в Финляндию, потом во Францию.

Ирен училась в Сорбонне, в 18 лет начала писать романы, вышла замуж за человека по имени Михаил Эпштейн. Он тоже был из банкирского семейства и сам работал в банке. Ирен стала печататься у Альбана Мишеля – сейчас это из лучших издательств, которое так и называется по имени своего основателя.

Ирен терпеть не могла еврейства, воспринятого социально, как определённый образ жизни, но при этом ощущала, по словам Мириам Аниссимов, свою корневую связь с собственным происхождением. Любопытно, что во «французской сюите» я совсем не почувствовала ни её еврейскости, ни её русскости. Книга мне показалась написанной француженкой со здешними корнями.

Тут, конечно, очень зыбкая территория. Некоторые пишущие об Ирен Немировски обвиняют её в антисемитизме, особенно в Америке об этом много говорили, путая национальное и социальное, как часто бывает. Понятно и естественно желание выдраться из ограниченной, установленной веками затхлой жизни с её запретами и жёсткой организованностью – отсюда место евреев в революции, отсюда «Происхождение» у Багрицкого. Острое желание вырваться из местечка столь же естественно, как острое желание вырваться из деревни, так страшно описанной у Чехова. Да, собственно мои бабушки-дедушки это прошли.

Ну, а у богатого банкирского круга, как и у русского купеческого, своя страшноватая печать – жадность, ростовщичество...

Ничего не скажешь – революция возможность выдраться обеспечила. Евреи в среднем оказались подвижней других – думаю, что сказались века уважения к образованию, что в очередной раз показывает, что не так важно, чему учить, – важней всего чему-то учить. И дети людей, трактовавших Талмуд, стали заниматься физикой и математикой.

Ну, а возвращаясь к биографии Ирен Немировски – на дворе, между тем, наступил конец 30-ых годов. К этому времени Эпштейны крестились и крестили своих двух дочек. Насколько я понимаю, крестились они, вероятно, не только из шкурных соображений, хотя и эти соображения несомненно были. Посещать церковь Эпштейны не стали, но какой-то общий интерес к католичеству, по крайней мере, у Ирен был.

Началась война. Оккупация. Печататься Ирен больше не могла – евреев печатать было запрещено. Альбан Мишель продолжал ей ежемесячно платить – в счёт будущих гонораров. Несмотря на то, что Эпштейна из банка тоже выгнали, особых материальных трудностей у них не было. Богатства, вероятно, тоже не было, мать Ирен капиталами не поделилась, но и бедности они не хлебнули.

И тут начинается странное. Эпштейны уехали из Парижа в деревню в Бургундии, где жила мать няни их девочек.

Почему они не рванули в Швейцарию? Почему не кинулись в Ниццу, где безбедно, в неге и богатстве, проживала бабушка детей, мать Ирен?

Так или иначе, никаких попыток спрятаться они не сделали – надели жёлтые звёзды на себя и на детей и стали жить. Ирен писала «Французскую сюиту». Работать ей нравилось в лесу. Каждое утро она уходила в свой рабочий кабинет – на поляну, где писала, сидя на пне.

Напрашивается мысль, что они попросту не понимали, что дальше будет, но если верить предисловию со ссылками на дневники, это совсем не так. Вроде бы Ирен предчувствовала, что погибнет... Тогда что заставило её остаться и выполнять правила? Гордость? Та гордость, ради которой жертвуют жизнью? Но ведь не только своей, получается...

Короче, как-то утром в дверь позвонили и Ирен уволокли – в конечном счёте, в Освенцим. Эпштейн попытался её вызволить, писал невероятно униженные письма к самым разным лицам, находящимся близко к оккупантам. Альбан Мишель тоже пытался как-то помочь – пустил в ход связи, чтоб добраться до начальства в оккупационных войсках... Очень тяжко читать эти письма, где Эпштейн униженно рассказывает, как семья Ирен ненавидела большевиков, и как большевики их преследовали. Естественно, кончилось дело тем, что его тоже арестовали. Ирен не дожила до газовой камеры, умерла от тифа. Эпштейна сразу отправили в Освенцим и там немедленно убили...

Когда Эпштейна арестовали, нянька немедленно спорола у девочек жёлтые звёзды, собрала чемоданчик, куда вместе с самым необходимым уложила рукопись «Французской сюиты», и увезла девчонок. Сначала она их поместила в какой-то монастырь, но поскольку старшая девочка не научилась откликаться на чужое имя, на всякий случай забрала их из монастыря и увезла к каким-то знакомым в Бордо.

Кстати, недавно по France cul я слышала передачу, где еврейские дети, которых прятали во время войны в самых разных семьях, рассказывали про то, как это было. Оказывается, в Париже существовала ячейка Сопротивления, которая отвечала за отправку из города еврейских детей – кого-то направляли в монастыри, кого-то в крестьянские деревенские семьи. Часто эти семьи понятия не имели, кого они прячут. Одна женщина рассказывала про то, как кюре совершенно невинно спросил у неё, в какую церковь ходила её семья до войны. Девочка назвала церковь в Менильмонтане просто потому, что она была неподалёку от их дома, а на вопрос, кто там служил, сказала наобум «Отец Жан».

Были монастыри, где заботились о том, чтоб еврейских детей оставить в их вере, не крестить.

Другая женщина очень интересно рассказывала про то, как её и сестру взял к себе чрезвычайно ворчливый крестьянин, который прекрасно знал, кто они, и евреев вечно ругал. По вечерам в подвале они слушали де Голлевское радио из Лондона. А после войны он их хотел усыновить. Но тут конца истории я не узнала, потому что в метро залезла, и радио отрубилось.

Кончилась война... Девочки нашли в Ницце бабушку, но она не пустила их на порог. Безбедная эта бабушка дожила, как сказано в предисловии, до ста трёх лет.

Девчочки выучились – им собирали деньги на жизнь – Альбан Мишель уже умер к тому времени, но его зять что-то платил, в память матери образовался комитет поддержки детей, люди скидывались.

Одна из девчонок стала издательницей, другая не помню кем. Рукопись из чемоданчика никто не читал, старшая девочка думала, что это личные дневники матери, и ей было слишком страшно их читать. Потом у неё захотели купить материнский архив, и она всё-таки решилась открыть тетрадку... Это было в 2004-ом.

Всё это я узнала из предисловия. А сама книга – ну, она немного хуже, чем я надеялась. Написано чуть-чуть ходульно. Но всё равно хорошая книга и невероятно интересная.

Там две части, фактически два почти отдельных романа, а должно было быть ещё по меньшей мере два. Сохранился общий план следующих книг.

Первая часть – июньское бегство из Парижа, перед приходом немцев. Толпа беженцев на дорогах, бомбёжки. Убегают пешком, уезжают в автомобилях. Практически это галерея портретов самых разных людей, – там и трусливый эгоистичный модный писатель, самодовольное богатое буржуазное семейство, их сын, который убегает на войну, пара очень скромных интеллигентов, служащих в банке, их сын в армии, его ранили, и он остался в крестьянском доме, где его выхаживают три женщины – мать, дочка и приёмная дочка.

А вторая часть – оккупация. Маленький бургундский городок, где расквартирован немецкий полк. Отношения с немцами, среди которых есть очень интеллигентные тоскующие по дому, по каким-то учёным занятиям, по мирной жизни офицеры, вырванные на войну с мясом. Жители привыкают к немцам, немцы к жителям. Это уже не вражеская армия, а люди, с которыми как-то сосуществуют. Девчонки кокетничают с оккупантами – а с кем ещё... Идёт какая-то жизнь – с пивом в кафе, с поцелуями. Один из офицеров, Бруно, сближается с молодой женщиной по имени Люсиль. Муж Люсиль, почтенный представитель городской буржуазии, которого женили на ней, считая, что у её отца есть деньги, а потом денег не оказалось, находится в плену. Этому мужу она нафиг не нужна, у него постоянная связь с модисткой в другом городе. А Бруно пишет музыку, читает книжки, разговаривает с Люсиль – оккупант в чужой стране... И наверно, роман между ними состоялся бы, если б не то, что другого совсем юного офицера-переводчика убил крестьянин Бенуа, в доме которого тот жил. Бенуа убил немца, убил собаку, которую немецкий полк подобрал где-то во Франции, убил собственно потому, что приревновал офицера к жене. К Люсиль прибегает жена Бенуа с просьбой его спрятать. Люсиль соглашается. Разговаривать с Бруно она больше не может. Свекровь, живущая с Люсиль и ненавидящая её, случайно узнав, что она прячет в подвале Бенуа, перепрятывает его в собственной комнате...

Полк угоняют в Россию. Они не хотят уходить. Бруно уверен, что его убьют. И городок не рад, что уходит полк – ведь это уже знакомые немцы, а кого пришлют, неизвестно...

Напоследок Люсиль просит Бруно похлопотать для неё о талонах на бензин. На машине она увозит Бенуа в Париж...

Следующая часть должна была быть о Сопротивлении, в котором Люсиль принимает активное участие. Бруно убьют на восточном фронте.

...

«Французская сюита» стала бестселлером, переведена на множество языков...

Остаётся от неё очень сильное впечатление, хотя по сути это всё-таки средняя литература. А вот дышащая живая история... Не отделаться от грустной мысли, что миру очень повезло, что немцы считали славян низшей расой, – кто знает, как повернулась бы война, если б на оккупированных территориях в России немцы вели бы себя так же, как в оккупированной Франции...

Проснулась до будильника – почти за полчаса – но кофе пить не стала – побежала через лес.

После трёх недель ежедневных дождей можно про засуху больше не думать – пустячок, а приятно – чавкает глина по обочинам дорожки – липнет к башмакам мокрый песок. Трава хрусткая кроличья зеленущая. Сирень всё цветёт – мокрая радостная –пригнёшь куст к носу, густые тёмные кисти – и сразу в голове – и звон жестяного бидона, и хруст веток, когда их ломаешь, и даже в руке тонкий прутик, с которого сдираешь кожу, обнажая зелёное пахучее подкожье  – весь этот, встряхивающийся, как собака после купанья, сиреневый мир.

В лесу я повстречала двух бурундуков – жизнерадостно-полосатых – один перебежал мне дорогу, а второй стрелял глазами с липового ствола.

Когда-то в нашем лесу водились белки, а потом пропали – мы решили, что бурундуки их выжили. Так что когда минут через пять тёмно-рыжая нарядная белка уставилась на меня с полуповаленного каштана, – я особенно обрадовалась. Поиграли в гляделки, – белка хвостом махнула и убежала в густую крону.

Срезав через густые заросли по узкой тропинке, я вышла на мокрую поляну к ручью.

И тут с какой-то небольшой ёлки слетела огромная  чуть рыжеватая круглоголовая птица – с мощным размахом крыльев, – показалось, что у крыльев по краям что-то вроде бахромы – и улетела к огромным каштанам за каменную замшелую стену, тянущуюся вдоль дорожки.

Это была, конечно же, припозднившаяся сова, может быть, та самая, которую я слышала как-то во тьме, когда шла через лес зимним утром.
...

Всё б ничего, если б не то, что было мне не сосредоточиться на мокром лесу – слушала очередную вполне разумную социальную передачу – и думала своё обычное – ну что могут делать в обществе люди, которые не хотят, или не умеют учиться, которые к тому же не мобильны, не умеют приспосабливаться к смене обстоятельств, не умеют менять эти самые обстоятельства, – сколько детей должно приходиться в классе на учителя, который учит детей из неблагополучных семей, – 5, 8? – чтоб не было ситуации, когда часть общества – это что-то вроде детского сада, где нужно вытереть всем носы и найти занятие в соответствии с возможностями, для начала хоть самую малость цивилизовав... Как ни крути, а если не придумаем, что делать с низшим классом (как его не порождать?), будем получать по лбу...
...

А сову я, кажется, в первый раз в жизни видела так близко. И может быть, уживутся белки с бурундуками.  И сирень, да глициния. И у калитки в кампус розовый круглый пионовый бутон...

Примерно год назад я с васькиной подачи перечитала Паустовского. Васька давно меня уговаривал, утверждая, что Паустовский мне покажется родным.

Взялась за Мещерскую сторону. Получила удовольствие, хотя, наверно, не такое, как в детстве. Очень приятно читать про то, как Паустовский с Фраерманом живут в деревне, ловят рыбу... Но может быть, у меня были завышенные ожидания, –  мне не показалось, что текст по-настоящему передаёт – острое наслаждение от мокрого луга.

Показалось, что слова остаются словами, не становясь сутью описываемых событий, пейзажей. Иначе говоря, осталось впечатление, что Мещерскую сторону можно написать лучше. Хотя, конечно, что-то есть в сухом остатке – барсук, который, пытаясь стащить у охотников еду, обжёг нос в костре и очень обиделся, кот-ворюга, которого надо было всего лишь накормить, чтоб он перестал быть грозой деревни...

Но я, собственно, не об этом.  Меня очень заинтересовали взаимоотношения Паустовского с советской властью – причём, с довоенной советской властью. В поздние-то годы он несомненно её не принимал.

А вот в тридцатые, похоже, что был новыми порядками очарован. И меня заинтересовал механизм этой очарованности.

Колхозники в «Мещерской стороне» сравнивают ужасные старые времена (дореволюционные) с нынешними (с тридцатыми годами). Возникает два вопроса – во-первых, считал ли сам Паустовский, что советская власть принесла крестьянам много радости, а во-вторых, как, на самом деле, крестьяне в Средней России относились к власти.
Мне кажется, что Паустовский верил в то, что писал, и что часть деревенских жителей и, возможно, очень немалая, воспринимала перемены, пришедшие с советской властью, вполне положительно. Ведь, насколько я понимаю, в тех приокских местах голода не было. А дореволюционные нищета и дикость были очень велики. То есть нельзя исключить, что для какой-то немаленькой части деревенского населения открывшийся доступ к образованию и, скажем, отсутствие необходимости батрачить на конкретного хозяина, были чрезвычайно положительными явлениями. В конце концов, крестьяне до середины двадцатого века в любой стране отличались немалой жестокостью, и разбогатевшие крестьяне бывали чрезвычайно страшны (достаточно Чехова почитать, или Мориака)...  Так что батраки могли предпочесть колхоз работе на хозяина, ну, а не владели они ничем и до колхозов.

Мне трудно поверить, что если б Паустовский жил в деревне, по которой коллективизация прошлась голодом и гибелью,  он смог бы так мирно писать про рыбалку и лес...

Ещё больше вопросов возникло у меня, когда от Мещерской стороны я перешла к другим рассказам в том же томе.
Один романтически-фантазийный рассказ меня поразил. Вкратце сюжет там вот какой. В горах заболел маленький мальчик, и за ним выслали самолёт, чтоб отвезти его в больницу в город у моря. Мальчику нужен полнейший покой. А тут, пока самолёт с ним летел  в больницу, испортилась погода, надвинулись тучи, приближалась гроза. Лётчик приходит в отчаянье, но  – о чудо, он замечает в небе дружественные самолёты – их из города выслали навстречу, чтоб разогнать облака. Мальчика привозят в больницу. Необходима полнейшая тишина. И весь город умолкает, все говорят только шёпотом и ходят на цыпочках.

И вдруг, о кошмар, метеослужба узнаёт о приближении страшной бури (кажется, там именно буря, но может, что-то другое ужасное, всё ж я рассказ читала год назад), и тогда доблестные инженеры сооружают колпак и надевают его на больницу, так что до палаты никакому шуму не добраться. И многострадальный мальчик выздоравливает, и в городе по этому поводу праздник, и фейерверки, а все иностранные суда в порту салютуют доблестной советской стране, в которой такие чудеса творятся.

Мог ли Паустовский нагромоздить всю эту чушь из конъюнктурных соображений? Не верится. Скорей, как Ромену Роллану, как Фейхтвангеру, ему очень хотелось обманываться и верить, что вот оно на пороге – щастье для всех...
Самое занятное, что как раз в тридцатые годы вполне можно вообразить, что за больным мальчиком хрен знает куда высылают самолёт – миллионы замученных в лагерях – не помеха тому, чтоб ради спасения какого-нибудь мальчика система (за счёт людей, от которых зависели какие-то решения) заскрипела ржавым механизмом человеколюбия.

Вот в брежневское травоядное время никаких тебе вертолётов -самолётов не высылали для спасения отдельно взятых людей  – кстати, отчасти из-за того, что совсем другого типа люди нажимали на кнопки принятия решений. Ну, а уж про сейчас и говорить не приходится.

Если посмотреть на другой мир, на западный, эволюция, естественно, обратная. Сейчас пришлют самолёт-вертолёт куда угодно и за кем угодно, и будут спасать кого угодно до последней возможности. А до войны – конечно же, нет.
Собственно, нынешнее европейское общество  в социальной защищённости и в общественно принятой морали – мечта самых наилевейших мечтателей 19-го века. В любой школе любой западной страны объясняют, что нужно делиться, быть щедрым, не быть ксенофобом,  что надо трудиться на благо общества, что не надо тянуть одеяло на себя – собственно говоря, учат гуманистической антимилитаристской и антитоталитарной морали.

Но на то, чтоб эта мораль стала общественно принятой, как и на то, чтоб у людей появились оплачиваемые отпуска, пенсии и медицинское покрытие понадобилась жуткая война, череда левых правительств, ну, и НТР, благодаря которой можно всех обеспечить...

А в России сегодняшняя западная этическая терминология была узурпирована сов. властью, вот и возникла всё же удивительно странная ситуация – с одной стороны, православные сталинисты- коммунисты, а с другой правые, употребляющие заплесневелую капиталистическую демагогию, которую в Европе даже и крайне правые не используют, а на месте нормальных средних центристов, которых от социал-демократов, на самом-то деле и не отличишь, – дыра...